Вот как описывает это различие Уильям Джемс:

Джемс не упоминает о гностицизме прямо, но в последних двух фразах он идеально описал основное настроение гностического учения. Гностицизм — это древняя система радикального экзистенциального скептицизма, снова и снова дающая о себе знать во времена мировых кризисов, подобные нашему времени. И система эта необычайно притягательна: она рассказывает волнующую историю о глубочайших основах нашего «я» — историю, очень похожую на какую-нибудь увлекательную теорию заговора.

В общих чертах суть гностического учения такова: подлинного Бога в этом мире нет — он бесконечно далек. Наши души (точнее, несколько более сложное явление, чем души, но условно назовем их так) принадлежат ему, этому далекому и непостижимому Богу, а не этому миру, потому что каждая душа — это искра божественной природы, похищенная и заточенная в материи злым создателем материального мира — демиургом, или ложным богом, которому поклоняются все, кто не посвящен в эту тайну. И только гностики — знающие — могут передать другим тайное знание о том, как нам вернуться домой.

Что может быть лучше, чем чувствовать себя обладателем подобного знания, носителем такой грандиозной судьбы? Чувствовать, что наша жизнь так тесно связана с истоками и предназначением самой Вселенной? Не удивительно, что гностицизм вспыхивает снова и снова, как подземный огонь, погасить который окончательно никому не под силу. Гностическое учение стоит за многими популярными книгами и фильмами, касающимися вопросов о том, кто мы такие, почему мы здесь и почему власть имущие нас обманывают и скрывают от нас правду — правду об Иисусе, о Боге или о нашей истинной, глубочайшей сущности. Эта правда кардинальным образом отличается от наших привычных представлений и известна лишь немногим посвященным, и если бы только она открылась всему человечеству, наша точка зрения на мир изменилась бы до неузнаваемости.

Так или иначе, гностицизм — естественное прибежище дважды рожденных. Он дает ответы на множество вопросов и, в частности, на вопрос о происхождении зла в нашем мире, сотворенном якобы добрым Богом. Просто-напросто мир сотворен не таким уж и добрым Богом, а настоящий Бог не имеет к нему никакого отношения. Гностицизм объясняет таинственное чувство одиночества, овладевающее дважды рожденными: вполне естественно, что мы чувствуем себя одинокими — ведь мы чужие в этом мире. Объясняет он и необыкновенную влиятельность истории о Христе: оказывается, Христос был не человеком, а посланцем этого далекого истинного Бога, пришедшим в мир, чтобы указать нам дорогу домой. Обо всем этом можно прочесть в тайных Евангелиях — и даже в Евангелиях общеизвестных, если только знать, как правильно их читать. Одним словом, все, что мы принимали как должное, не соответствует действительности и должно быть пересмотрено и истолковано по-иному.

У Блейка попадаются отрывки, очень похожие на гностические. В «Бракосочетании Неба и Ада» Дьявол беседует с Ангелом об Иисусе Христе: «Смотри же, как утверждал Он Свои десять заповедей. Не Он ли глумился над Субботой и тем самым над Богом Субботы? не Он ли убил убиенных во имя Его? не Он ли отвратил закон от блудницы? не Он ли присваивал чужой труд на пропитание Себе? не Он ли лжесвидетельствовал, пренебрегая защитой пред Пилатом? не Он ли соблазнился, когда молился об учениках Своих и когда велел им отряхнуть прах от ступней своих, как откажут им в ночлеге? Я говорю: нет никакой добродетели без преступления сих десяти заповедей. Иисус же был сама добродетель и поступал согласно желанью, а не из правил».

Об Ангеле, к которому обращена эта речь, повествователь говорит: «[Это] мой закадычный друг. И часто вместе мы толкуем Библию в ее инфернальном, сиречь диавольском, смысле, который откроется людям, если заслужат они того».

Гностицизм чистой воды! «Бракосочетание Неба и Ада» — одна из самых тревожащих и волнующих книг, написанных за всю историю человечества, и многие изречения в ней, по-видимому, опираются на некий антиномианский перевертыш общепринятой морали («Скорее удави дитя в колыбели, но не лелей подавленных желаний»), составляющий столь важную часть гностической традиции. И если верить Э. Д. Наттелу, это лишь вершина айсберга: ярче всего гностицизм Блейка дает о себе знать в описаниях борьбы между престарелым отцом-тираном и мятежным сыном, олицетворяющим силу жизни.

Ну, может быть. Гений Блейка настолько гибок и многообразен, что в сокровищнице его поэзии можно найти свидетельства в поддержку любого учения, какое только придет на ум.

Но лично для меня (хотя тут Наттел со мной бы поспорил) общая тенденция его поэзии направлена в другую сторону. Тот Блейк, которого я люблю, не был гностиком. Определяющая черта гностицизма — это недоверие и ненависть к природному миру, презрение к телесному опыту. Именно поэтому, несмотря на столь волнующую и захватывающую историю творения, которую рассказывает гностицизм, я никогда не смог бы стать гностиком — и никогда не полюбил бы Блейка, если бы думал, что он ненавидит физический мир.

Но не забывайте: я смотрю на Блейка не глазами ученого, а глазами мотылька, о чем и предупредил с самого начала. Все, что я могу, — это рассказать вам, что я вижу этими глазами. Я сказал «мотылька»; с таким же успехом я мог бы сказать «бабочки». В послесловии к «Янтарному телескопу» я признался, что следую правилу «читать, как бабочка, но писать, как пчелка». Я имел в виду, что читаю бессистемно, перескакивая с место на место под влиянием минутного порыва. Я перепархиваю с цветка на цветок, нигде не задерживаясь надолго; если подует сильный ветер, меня может унести за сотню миль; привлечь мое внимание не так уж сложно, но вряд ли что-то может удержать его надолго. Вот так я читаю.

Однако встречаются цветы с таким вкусным нектаром, что я (в роли бабочки) возвращаюсь к ним снова и снова — или снова и снова лечу на одни и те же огни (в роли ночного мотылька). И микроскопический мозг или инстинкт этого насекомого знает, что ему полезно, а что вредно, и мало-помалу, подхватив то капельку нектара тут, то лучик света там, собирает их в одно целое. Может, это и нельзя назвать системой, потому что система подразумевает нечто грандиозное и всеобъемлющее, но, по крайней мере, это некий набор аксиом, благодаря которому бабочка или мотылек рано или поздно возвращается в крохотную шестиугольную ячейку своих сот, превращается в пчелу и пишет что-то связное.